Насыщенность рассказа памфлетно-полемическими выпадами уподобляет его публицистическим статьям, вошедшим в «Дневник писателя» 1873 г. В то же время «Бобок» — художественное произведение, смысл которого в целом не может быть «расшифрован» ни с помощью отсылок к злободневным, сиюминутным проблемам, ни с помощью указаний на факт развития идей и мотивов из более ранних произведений писателя. Закономерно сложилась традиция интерпретации «Бобка» в широком, символическом плане (А. Белый, В. В. Вересаев, Л. П. Гроссман, К. О. Мочульский) Прослеживая традицию и развитие жанра мениппеи во Франции и Германии (Фенелон, Фонтенель, Буало, Вольтер, Дидро, Гете, Гофман), Бахтин мельком называет и русских писаталей XVIII в., сочинявших «разговоры в царстве мертвых», справедливо в то же время подчеркивая новаторский характер мениппеи Достоевского, ничего общего не имеющей со «стилизацией умершего жанра». [106]
В символическом и конкретном, идейно-смысловом, планах проблематику и поэтику «Бобка» предваряют стихотворение Пушкина «Когда за городом, задумчив, я брожу…» (1836) и «фантастический» рассказ В. Ф. Одоевского «Живой мертвец» (1844).
Наконец, наиболее близким по времени литературным предшественником «Бобка» явился другой фельетон уже названного выше Л. К. Панютина, посвященный ритуальным гуляньям на Смоленском кладбище. [107] Начинается он описанием традиционных хмельных оргий на могилах Фланер-фельетонист невольно наблюдает разные простонародные сцены и слышит разговоры пьяных, но «живых» людей. Затем, утомившись, он в самой непринужденной позе располагается отдохнуть·«…разлегся на солнечном припеке, с папиросою в зубах, мысленно попросив у покойников извинения за беспокойство». Но мысль эта была услышана одним покойником, охотно извинившим фельетониста «Голоса» и вступившим с ним в разговор. Необычный собеседник оказался дворцовым курьером·он когда-то пострадал при Бироне. Покойника интересует современная жизнь России, он характеризует своих соседей по могилам, произносит несколько сентенций «живым людям в назидание». Беседа фельетониста с мертвецом прерывается тривиальным образом, автора будит городовой. В «Бобке», по-видимому, отразился один мотив фельетона·мертвец у Панютина говорит каким-то непонятным образом, не так, как живые люди·«Языка я еще при жизни имел неприятность лишиться». В «Бобке» также говорится о необычайном звучании голосов покойников: «Слышу — звуки глухие, как будто рты закрыты подушками; и при всем том внятные и очень близкие». Дается точное и дифференцированное социально-психологическое описание «голосов». Затем на вопрос Клиневича («Ведь мы умерли, а между тем говорим; как будто и движемся, а между тем и не говорим и не движемся?») отвечает Лебезятников, излагая «мистические» идеи философа Платона Николаевича о двух-трех месяцах жизни после «тамошней» смерти, во время которых жизнь продолжается «как бы по инерции», «остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании», а затем сознание и каким-то сверхъестественным образом продолжавшаяся речь оставляют человека, звучит бессмысленное слово «бобок», и, наконец, наступает окончательная смерть. «Голоса» и «слух» — особенные, «неземные»: мертвецы в «Бобке» «слышат вонь», «так сказать, нравственную», «будто бы души». Возможность «покаяния» («…это, так сказать, последнее милосердие») сохраняется для них. «Мистическое» толкование Платона Николаевича — своеобразный философский «комментарий» к поэтическому афоризму Ф. И. Тютчева: «Не плоть, а дух растлился в наши дни» («Наш век», 1851) и одновременно развитие гоголевской темы омертвения человеческой души. Мертвецы «Бобка» утратили душу еще в земной жизни, и «как бы по инерции» распаленное, извращенное сладострастие владеет их «сознанием» после «предварительной» смерти.
Достоевский, видимо, задумал цикл «кладбищенских» рассказов. Во всяком случае, «одно лицо» в послесловии к рассказу обещает: «Побываю в других разрядах, послушаю везде <…> А к тем непременно вернусь. Обещали свои биографии и разные анекдотцы». Но широко задуманный замысел не был осуществлен Достоевским; впоследствии он вернется к жанру «фантастического» рассказа в 1877 г., написав «Сон смешного человека», однако этот последний рассказ в другом, утопическом роде.
Критика 1870-х годов прошла мимо рассказа «Бобок»: бессмысленный, патологический этюд — таково было господствующее мнение современников о «кладбищенском» рассказе редактора «Гражданина». [108] Новое отношение к «Бобку» сложилось в XX в., когда фантастический, гротескно-сатирический шедевр писателя оценен по достоинству.
VII
«Смятенный вид»
Впервые опубликовано в газете-журнале «Гражданин» (1873. 19 февр № 8. С. 224–226) с подписью: Ф. Достоевский.
В 1872 и в начале 1873 г. в русской периодике появилось большое число работ, посвященных истории, быту, догматике сект и толков старообрядчества, статистике раскола, случаям перехода из раскола в православие и из православия в раскол. «Вестник Европы» опубликовал исследование А. И. Розова «Странники, или бегуны в русском расколе» (1872 № 11, 12; 1873, № 1) и работу Д. И. Троицкого «Новейшая полемика раскола» (1873. № 5, 6). Ряд передовых статей о расколе поместил «Голос» (1872. 12, 13 окт. 23, 24 ноября. № 165, 166, 207, 208·). Проблематика старообрядчества широко освещалась на страницах духовной периодики. Статьи о расколе печатались в «Страннике» (1872. T. 4, ч. 2), «Православном обозрении» (1872. № 1), «Московских епархиальных ведомостях» (1872. 6 июля, 3 сент., 29 окт. 19 ноября, 3 дек. № 29, 36, 44, 47, 49). Большое внимание уделялось расколу в провинциальных гражданских и духовных изданиях. Материал именно этих изданий ложился в основу соответствующих обозрений столичной периодики (и в частности, газеты-журнала «Гражданин»).
Есть свидетельства, что уже в 1840-х годах, будучи петрашевцем, Достоевский искал сближения заговорщиков с раскольниками. [109] Интерес писателя к расколу и раскольникам в период каторги нашел отражение в «Записках из Мертвого дома» (см.: наст. изд. T. 3. С. 536). В 1862 г. в журнале братьев Достоевских «Время» (№ 11) была опубликована вторая часть известной работы А. П. Щапова «Земство и раскол». Тогда же в статье «Два лагеря теоретиков» Достоевский изложил свое понимание раскола как одного из крупнейших явлений в истории русской общественной жизни, родившегося из страстного стремления народа к «истине».
Темы раскола Достоевский касался в «Преступлении и наказании» (см.: наст. изд. T. 5. С. 429–430; а также VII, С. 393–395). [110]
В не меньшей степени внимание писателя привлекало сектантство (см., например: IX, 515–517). Образование секты штундистов и повесть H. С. Лескова «Запечатленный ангел» побудили Достоевского в данной статье, с одной стороны, рассмотреть движение в русском сектантстве 1870-х годов, свидетельствующее, по убеждению писателя, о жажде обновления в среде народа, внутреннем противостоянии его «всеобщему разложению» и потому оцениваемое им как «нечто пророческое», с другой — поставить вопрос о недостаточно действенном отношении русского духовенства к своей миссии, с которой писатель связывал исторические судьбы России и Европы.
В подготовительных материалах к роману «Подросток» встречается запись (от 26 ноября 1874 г.): «Вот успевают же штундисты; кажется, чего бы противуположнее народному русскому духу? Закон потребности в живой силе, кажется, везде одинаков» (XVI, 233). «Живая сила» рассматривается здесь Достоевским как начало, способное противостоять царящему в обществе «беспорядку». Именно в этом смысле поднимается в статье «Смятенный вид» вопрос о личности священника как активного носителя православной идеи. То, что безразличие архиерея к «святотатственному» поступку приезжего чиновника не осуждается у Лескова, а переход раскольников в православие остается немотивированным, связано, по мнению Достоевского, с непониманием писателем сущности как православия, так и русского раскола.